Наталия Орлова: «В регионе должны защищать интересы своего бизнеса»

По мере ухудшения финансовой ситуации — рост цен, санкции, сокращение зарплат — вопросы макроэкономики вновь оказались в фокусе всеобщего внимания. О том, что больше всего волнует красноярский бизнес, перспективах региона как донора для более слабых субъектов федерации, последствиях девальвации и инфляции, переменах в налогообложении и многом другом ДЕЛА.ru поговорили с Наталией Орловой — руководителем центра макроэкономического анализа и главным экономистом Альфа-Банка.

— Наталия Владимировна, вы встречались с красноярскими бизнес-клиентами банка. Какую озабоченность, на ваш взгляд, в первую очередь выражают местные предприниматели в связи с проявлением в экономике кризисных явлений?

— Конечно, главный вопрос, который волнует всех: колебания валютного курса. Резкое падение рубля провоцирует панические настроение, ситуация муссируется в СМИ, и мало кто видит весь спектр влияющих на курс валют факторов. Люди пытаются понять, что происходит, и нервозность, конечно, присутствует.

Второй момент связан с тем, что у предпринимателей есть ощущение диссонанса между официальными цифрами экономического роста и тем, что они наблюдают в собственной практике ведения бизнеса. Действительно, формально показатели неплохие: низкий долг, большие резервы, экономика в этом году не падала. Курс валют падал, но Центробанк не тратил на это много резервов. То есть макростатистика не говорит о катастрофе. Но на уровне отдельного бизнеса наблюдается совсем другое, и у предпринимателей, да и у населения в целом растет недоверие к статистике, о которой они читают.

В бизнесе, правда, тоже все по-разному: ситуация неплохая у компаний-экспортеров и у госкомпаний, имеющих доступ к бюджету, — то есть наблюдается сегментация. И этот лейтмотив — что экономика становится более сегментированной — тоже присутствует, владельцы бизнеса беспокоятся и пытаются понять, что предпринимать в этой реальности.

Много вопросов возникает у них и по поводу процентных ставок. Для России ситуация, когда стоимость денег растет, внове.

— Еще одна постоянная местная тема, которая актуализирована кризисными явлениями: межбюджетные отношения. Федерация забирает из региона львиную долю заработанного. Мы производим много, а получаем крохи. Какая схема была бы справедливой, по-вашему?

— У нас достаточно устоявшееся устройство бюджетной системы. Есть регионы-доноры и те, кто получает дотации. Как и во всем мире, с наступлением экономического спада начинает работать принцип «моя хата с краю». При растущей экономике делиться несложно, хватает всем, а когда развитие замедляется, каждый начинает считать свои деньги.

Однако слабым регионам в кризис требуется еще больше средств — и регионы-доноры должны быть готовы к тому, чтобы спонси­ровать их дальше.

Ситуация вряд ли изменится. Исправить ее можно, только изменив правила игры. Кстати, возврат к выборам губернаторов — это хороший шаг, потому что он стимулирует региональные власти брать больше ответственности за развитие региона. Лучшее, что может сделать местная власть, — создавать источники роста. Отстаивать стабильность ресурсной, налоговой базы в своем регионе. Руководитель региона должен защищать интересы своего бизнеса.

— Повлияет ли на рост экономики предстоящая Универсиада?

— Для некоторых факт проведения универсиады в Красноярске — это сигнал того, что экономическая ситуация улучшится, в регион придут инвестиции. Однако в масштабе всей российской экономики это не слишком заметное явление. Да, в отдельных регионах могут происходить важные события, но даже при наличии положительного эффекта более сложное экономическое положение других субъектов РФ его нивелирует. Есть и общемировой контекст, который вносит свои поправки.

— Кстати, о контексте. Среди наших читателей есть сторонники различных теорий заговоров. Например, одна из тем: Россия и Китай накапливают золотовалютные резервы, чтобы обрушить долларовую систему…

— Это не очень реалистично. Собственно, накопление золотовалютных резервов и есть часть долларовой системы. Сила доллара как резервной валюты опирается на ее использование в мировом обороте финансов и товаров. Использование доллара базируется на том, что США вынуждены поддерживать дефицит торговли: они импортируют продукцию, и для финансирования импорта им приходится привлекать капитал от других стран, то есть другие страны держат у себя в резервах доллары и инвестируют их в США. И Россия, и Китай, накапливая резервы, по большому счету играют в эту игру.

Американцы привлекают доллары в виде долга и опять покупают на них товары — это поддерживает кругооборот доллара в мировой экономике. У каждого в этой системе своя роль — США позволяют миру пользоваться своей валютой, другие страны инвестируют свои запасы (т. е. золотовалютные резервы) в долговой рынок США.

Отказом от этой игры со стороны России и Китая было бы как раз ненакопление резервов: тогда у американцев возникла бы проблема, как финансировать спрос. Однако мы понимаем, что все экономики взаимосвязаны. И ненакопление резервов будет означать, что спрос на российское сырье и китайскую готовую продукцию будет сокращаться, потому что американцам начнет не хватать долларов. Словом, накопление золотовалютных резервов — часть мирового долларового миропорядка.

— Вот мы сейчас говорим, что в России не должно быть кризиса, поскольку есть резервы, фонды, нет внешнего долга. Но у США внешний долг зашкаливает: как их экономика может существовать при этом?

— Американская экономика очень живучая. К примеру, до 2013 года дефицит бюджета в США находился на уровне 7—8% ВВП в год. Но благодаря сокращению расходов и реформе Обамы дефицит сократился вдвое, до 3—4% ВВП. Это говорит об очень большой гибкости экономики, которая опирается на динамику частного бизнеса и имеет инструменты, чтобы выйти из кризиса с помощью рыночных механизмов, не меняя структуры и не становясь более государственной. Проблемы долга, безусловно, есть, но все они по большому счету решаются инфляцией.

США — не единственная экономика в мире, обремененная долгом. Все страны, которые могли бы предложить свои валюты на роль заменителя доллара, тоже находятся в долгах; в Японии, например, долг превышает 200% ВВП. В некоторых европейских странах также есть большие долговые проблемы, и при этом продолжаются разговоры о расколе евро. Словом, альтернативы доллару практически нет.

Долг в экономике США возник не потому, что американцы плохо управляли своей экономикой. Долговая нагрузка — неотъемлемая характеристика страны, которая делает резервной свою валюту. Чтобы доллар ходил по всему миру, нужно, чтобы США жили в кредит, потребляли больше своих возможностей. Совершая покупки за доллары, амери­канцы способствуют тому, чтобы их валюта расходилась по всему миру, становилась резервом других стран и реинвестировалась в экономику США.

Если, предположим, мы сделаем конвертируемой валютой рубль, на него возникнет большой спрос. Готова ли наша экономика жить в условиях крепкого рубля? Резервная валюта имиджево смотрится очень привлекательно, но чтобы поддерживать этот статус, надо согласиться с ее укреплением и прибегнуть к заимствованиям. Это совершенно новые вызовы, и не все страны готовы с ними столкнуться. Именно поэтому желающих сделать свои валюты резервными на словах гораздо больше, чем стран, чьи валюты по факту в мире используются как резервные.

— Наталия Владимировна, как вы считаете, контрсанкции, принятые Россией, влияют на европейскую экономику или это для нее как укус комара?

— Вопрос достаточно сложный. В масштабе всей Европы, мне кажется, действие ответных санкций не так ощутимо. По отдельным странам, особенно Восточной Европы, оно заметнее — в Венгрии, Польше, где запрет затронул около 5% экспорта, Прибалтике… Однако это для них не конец света.

Применительно к России мы говорим о $20 млрд — таковы масштабы продовольственного рынка, от которого мы отказались.

Он составляет 1% российского ВВП, размер которого $2 трлн. Для еврозоны, ВВП которой достигает навскидку $7—8 трлн, санкции распространяются на 0,2—0,3% ВВП.

— Давайте вернемся к региональным проблемам. Звучал ли в ходе ваших встреч с местными предпринимателями вопрос о модели поведения? Например, инвестировать или подождать?

— Знаете, в Красноярске люди пришли на встречу, чтобы сверить свое понимание внешних реалий. Даже если в их компаниях есть принятая внутренняя стратегия, мы не обсуждали ее. Многих интересовал вопрос о сценариях развития кризиса. Очевидно, что часть думает о негативном сценарии и пытается структурировать свое представление о нем в конкретном развитии. Но люди сдержанно транслируют свое беспокойство.

— Вы говорили о недоверии к статистике. Возьмем в качестве примера тот же риск инфляции как один из главных. Среднестатистический потребитель смотрит на официальные цифры — 8,2% — и на витрины магазинов. Как это может сочетаться, действительно ли инфляция всего 8,2%?

— Прекрасный вопрос. Инфляция во всех странах вызывает недоумение — правда, на Западе к таким цифрам привыкли больше, а мы живем в этой реальности всего 20 лет.
Инфляция — это среднестатистическая величина. Так же, как потребительская корзина, по которой никто на самом деле не потребляет. Но на показатели инфляции можно ориентироваться в том смысле, что она меняется пропорционально реальным изменениям.

Если в прошлом году официальная инфляция составляла 6,5%, а в этом 8,2%, так же пропорционально выросли и ваши реальные расходы.

Показатель инфляции очень важен для планирования бизнеса. Для компании он означает рост издержек. Вот мы говорим, что рынок труда сейчас очень напряженный — это означает, что если где-то повышают зарплату, в государственной или в частной компании, все другие должны подтянуться, поскольку в стране нет безработицы и дополнительных трудовых ресурсов.

Бессмысленно спорить, правильно считает инфляцию Росстат или нет. Росстат используется стандартную западную методологию, но как здесь, так и там находятся несогласные, потому что их потребительская корзина не совпадает со средней.

— Социальные расходы заметно разгоняют инфляцию?

— Проблема состоит в том, что эти бюджетные расходы неэффективны. Очень небольшая часть таких вложений реально заканчивается инвестициями — а большая часть оборачивается тратами на текущие расходы и в конечном итоге становится финансированием потребления. Это очень инфляционный процесс. Инвестиции всегда важны потому, что они создают долгосрочный потенциал роста, однако у нас из-за неэффективности расходов они также имеют значительные инфляционные последствия.

Фактически пытаясь стимулировать экономику, мы продуцируем инфляционное давление. А когда это происходит, то даже если вы проинвестировали, создали точку роста, — бизнес видит, что инфляция ускоряется, и сокращает свои инвестиции.

— А как вы расцениваете постоянные дискуссии о прогрессивной налоговой ставке?

— Я не уверена, что она будет введена, хотя понятно, что бюджет сейчас находится в сложном положении. Ему нужны дополнительные деньги, потому что растет спрос на расходы. Повышение налогов — одна из мер. Если посмотреть на структуру налоговой базы, то у нас наблюдается потенциал роста именно в налогообложении населения. При существующей 13%-й подоходной шкале население платит в бюджетную систему всего 4% ВВП, в то время как на Западе — от 10 до 14%.

Мне кажется, что низкое налогообложение населения — это некая разновидность социального контракта:

народ платит не очень большие налоги, но в то же время не слишком требователен к качеству предоставляемых государством социальных услуг, то есть как-то сам справляется со своими проблемами. На мой взгляд, повышение налогообложения физлиц вызовет моментальный рост спроса и оценку качества бюджетных расходов. Но я не очень уверена, что сейчас политически уместное время для того, чтобы поднимать этот вопрос.

В принципе, введение прогрессивной шкалы, может, и не очень большая проблема: для большинства останется 13%-ная ставка. С другой стороны, налоги по такому принципу считать сложно, возникнет проблема собираемости, а цена вопроса не очень большая — плюс еще 1 процентный пункт ВВП. Лично я делала бы большую ставку на НДС или новый налог с продаж, вообще повышение косвенных налогов. Но в любом случае повышение налогов создаст ожидания дополнительного роста налоговой нагрузки и тоже будет негативно влиять на бизнес-решения.

Отмечу: я не сторонник того, что налоги надо повышать, но уж если делать это, то тогда лучше повысить ставку НДС. Его собрали легко, с минимальными издержками. НДС тоже платит население, потребители, но он воспринимается не как налог, а как повышение цен. Это менее болезненный и, как мне кажется, более эффективный механизм.

— Вы упомянули о том, что у нас нет резервов трудовых ресурсов. А вообще может ли страна конкурировать по этому параметру на мировой арене? Азиатские рынки заполнены дешевой рабочей силой, с востока едут мигранты… В последнее время говорят о том, чтобы открыть Дальний Восток для Китая.

— О конкурентоспособности по трудовым ресурсам сказать сложно. При экспорте цена их не имеет значения, трудовые ресурсы задействуются в торговле и бюджетной сфере, которые связаны с производством товаров. В экономике есть разделение на торгуемые и неторгуемые продукты — к последним относятся, к примеру, услуги парикмахера: вы же не поедете стричься в другую страну. И в России в силу ее статуса экспортера сырья труд в основном используется в неторгуемых отраслях.

Но вот по импорту проблема неконкурентоспособности встает в полный рост. В этом причина, почему мы потребляем много чужой продукции. Да, ее можно произвести в России — но это будет очень дорогой продукт, в том числе из-за высокой стоимости трудовых ресурсов.

Снижать стоимость такой продукции, я считаю, можно, уменьшая стоимость отдельных компонентов процесса. Например, очень неэффективен процесс поставки произведен­ного продукта на рынок — из-за существования длинной цепочки посредников. Требуется упростить доступ на рынок. Например, в продовольственном секторе нужно упрощать доступ фермеров к реализации своих товаров, и задача государства — заниматься регулированием этой сферы, а не финансировать создание дополнительных госкор­пораций. Словом, проблему дорогих трудовых ресурсов нужно компенсировать правильными решениями в каких-то сегментах.

— Существуют две полярные концепции развития экономики России. Первая: мы должны заниматься только тем, что умеем делать лучше всего, и импортировать все остальное. Вторая: нам надо строить автономную экономику, чтобы полностью обеспечивать себя всем необходимым. Что вы считаете более логичным?

— Непростой вопрос. Во всем мире практикуется разделение труда. Зачем тратить ресурсы на то, что ты не умеешь делать, когда за эти деньги можно купить нужный продукт у того, кто умеет его производить, и заняться чем-то другим? К сожалению, статус экспортера сырья не подразумевает, что вы создаете себе конкурентные преимущества — но означает, что мы очень зависим от международной конъюнктуры.

Падение цен на нефть — ситуация, которую мы не можем контролировать. Лучше придумать способ, как участвовать в разделении труда.

Другой вопрос состоит в том, что глобализация, которая началась в 80-х, сегодня будет разворачиваться в другую сторону, страны будут становиться более обособленными. На мировых рынках раньше, в период роста, происходил переток капиталов между странами, каждая извлекала свои выгоды из включенности в мировой оборот. Но сейчас, когда экономики не растут, для любой страны приобретает ценность спрос, который она генерирует, и она уже не хочет, чтобы этот спрос поддерживали другие государства. По большому счету, здесь работает логика времен великой депрессии 30-х годов прошлого века: тогда страны ставили жесткие барьеры для импорта, закрывали свои рынки.

Сейчас есть механизм ВТО, но в последние годы он стал беззубым, это площадка для переговоров, на которой принимается очень мало решений.

— А вообще ВТО для России скорее благо или нет?

— Это было скорее нейтральным решением, хотя некоторые сегменты и пострадали от вступления страны в ВТО. Надо понимать, что ВТО — это инструмент: страны пользуются им, чтобы получить некий выигрыш. Чем были переговоры по ВТО с Китаем? Он уступал какую-то долю на внутренних рынках, но взамен выторговывал себе доступ на экспортные рынки.

У России вся стратегия многолетних переговоров по ВТО заключалась в удержании некоего статус кво, это был имиджевый проект: вступить в организацию мы хотели, но не хотели пускать к нам иностранных производителей. Кроме того, ничего особенного с точки зрения экспорта мы не просили. Нефть и газ не подлежат такому регулированию, а вес других производителей не настолько велик, чтобы торговаться.

Вступив в ВТО, мы по факту не использовали это как инструмент. Он бы пригодился, если бы была идея, какое производство можно запустить, начав экспортировать продукцию. Однако такой возможности не появилось. Там подразумевался еще импорт технологий в случае, если бы мы захотели перейти на инвестиционный рост, этот инструмент остался, но мы его тоже пока не задействовали.

ВТО — площадка, на которой надо договариваться в период развития торговли. Но она не предполагает эффетивного сдерживания противоречий, когда мировая торговля схлопывается, и поэтому сейчас роль ВТО, конечно, снижается.

Вообще, процессы обособления, на мой взгляд, сейчас будут усиливаться.

Тем более что на местных рынках происходит девальвация валют, то есть возникают возможности для развития внутреннего производства.

— Для России это актуально?

— Да, как и для любой страны. Вопрос в том, как мы используем эту девальвацию валюты. И здесь приходится возвращаться к ключевому вопросу об инфляции. Когда страна может использовать девальвацию? Если инфляция не догнала ее. Девальвация дает запас прочности, повышает вашу конкурентоспособность на экспортных рынках, но если у вас инфляция, то вы не становитесь более конкурентными. Поэтому не зря Центробанк жестко позиционируется, удерживая инфляцию под контролем — это единственный способ девальвацией воспользоваться.

Есть страны, которые умело пользуются такой ситуацией, проводят структурные реформы, на девальвации наращивают производство. И есть те, кто не может ее применить.

— Как вы относитесь к разговорам о том, что российская экономика может постепенно перестроиться из сырьевой в производственную?

— Структура экономики меняется очень медленно. Кстати, производство нефти занимает не слишком большой объем в российском ВВП. По официальной статистике на нефтегазовый сектор приходится 10%, плюс консолидированные нефтетрейдовые компании — это 18—20% ВВП. Однако нефть играет очень важную роль в финансовых потоках. Нефть и газ занимают 60% экспорта, обеспечивают половину доходов федерального и 30% доходов консолидированного бюджета. «Нефтянка» очень важна с точки зрения именно динамики финансов, это как кровь для экономики.

С точки зрения финансов я не вижу, чтобы сырьевая ориентация экономики менялась на производственную.

Для этого нужно, чтобы появилось много прибыльных компаний в ненефтяном секторе. Пока этого нет, и я не могу идентифицировать какой-либо сектор, который устойчиво стоял бы на ногах.

Люди тратят деньги, которые получают благодаря высоким ценам на нефть через индексацию государственных расходов или же потому, что частный сектор, конкурируя с государством за трудовые ресурсы, также вынужден повышать зарплаты, — так или иначе это цикл, который запускается нефтяными деньгами.

Но почти половина их тратится на приобретение импортной продукции, то есть если население может воспользоваться притоком нефтяных денег благодаря бюджету, то до производителей доходит уже меньшая часть этих ресурсов. Это, конечно, затрудняет процесс перестройки экономики.

Дмитрий БОЛОТОВ
ДЕЛА.ru